Неточные совпадения
Купцы. Ей-богу! такого никто
не запомнит городничего. Так все и припрятываешь
в лавке, когда его завидишь. То есть,
не то уж говоря, чтоб
какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой,
что лет уже по семи лежит
в бочке,
что у меня сиделец
не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его
бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай: говорит, и на Онуфрия его именины.
Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой! Я, ей-ей,
не виноват
ни душою,
ни телом.
Не извольте гневаться! Извольте поступать так,
как вашей милости угодно! У меня, право,
в голове теперь… я и сам
не знаю,
что делается. Такой дурак теперь сделался,
каким еще никогда
не бывал.
Любившая раз тебя
не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин,
не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но
в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное;
в твоем голосе,
что бы ты
ни говорил, есть власть непобедимая; никто
не умеет так постоянно хотеть быть любимым;
ни в ком зло
не бывает так привлекательно; ничей взор
не обещает столько блаженства; никто
не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто
не может быть так истинно несчастлив,
как ты, потому
что никто столько
не старается уверить себя
в противном.
Словом, все было хорошо,
как не выдумать
ни природе,
ни искусству, но
как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему,
что создалось
в хладе размеренной чистоты и опрятности.
А уж куды
бывает метко все то,
что вышло из глубины Руси, где нет
ни немецких,
ни чухонских,
ни всяких иных племен, а всё сам-самородок, живой и бойкий русский ум,
что не лезет за словом
в карман,
не высиживает его,
как наседка цыплят, а влепливает сразу,
как пашпорт на вечную носку, и нечего прибавлять уже потом,
какой у тебя нос или губы, — одной чертой обрисован ты с ног до головы!
Сначала он
не чувствовал ничего и поглядывал только назад, желая увериться, точно ли выехал из города; но когда увидел,
что город уже давно скрылся,
ни кузниц,
ни мельниц,
ни всего того,
что находится вокруг городов,
не было видно и даже белые верхушки каменных церквей давно ушли
в землю, он занялся только одной дорогою, посматривал только направо и налево, и город N.
как будто
не бывал в его памяти,
как будто проезжал он его давно,
в детстве.
Он то и дело подливал да подливал;
чего ж
не допивали гости, давал допить Алексаше и Николаше, которые так и хлопали рюмка за рюмкой, а встали из-за стола —
как бы
ни в чем не бывали, точно выпили по стакану воды.
Но знаю,
что, может быть, несу глупые речи, и некстати, и нейдет все это сюда,
что не мне, проведшему жизнь
в бурсе и на Запорожье, говорить так,
как в обычае говорить там, где
бывают короли, князья и все
что ни есть лучшего
в вельможном рыцарстве.
Дядька
не утаил,
что барин
бывал в гостях у Емельки Пугачева и что-де злодей его таки жаловал; но клялся,
что ни о
какой измене он
не слыхивал.
Надежда быть близким к Вере питалась
в нем
не одним только самолюбием: у него
не было нахальной претензии насильно втереться
в сердце,
как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, — и
чем бы
ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда,
что он может сделать на нее впечатление, и пропала.
Странно, мне, между прочим, понравилось
в его письмеце (одна маленькая страничка малого формата),
что он
ни слова
не упомянул об университете,
не просил меня переменить решение,
не укорял,
что не хочу учиться, — словом,
не выставлял никаких родительских финтифлюшек
в этом роде,
как это
бывает по обыкновению, а между тем это-то и было худо с его стороны
в том смысле,
что еще пуще обозначало его ко мне небрежность.
— И
что? — допытывался я уже на другой день на рейде, ибо там, за рифами, опять
ни к кому приступу
не было: так все озабочены. Да почему-то и неловко было спрашивать,
как бывает неловко заговаривать, где есть трудный больной
в доме, о том, выздоровеет он или умрет?
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только
что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне
не было сказано
ни одного слова, точно она совсем
не существовала на свете. Привалов
в первый раз почувствовал с болью
в сердце,
что он чужой
в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну,
как это
бывает после смерти близкого человека.
Бывали, однако, очень редкие случаи,
что и он разговорится с прибывшими, но большею частию произносил одно лишь какое-нибудь странное слово, задававшее всегда посетителю большую загадку, и затем уже, несмотря
ни на
какие просьбы,
не произносил ничего
в объяснение.
— Я говорю с вами,
как с человеком,
в котором нет
ни искры чести. Но, может быть, вы еще
не до конца испорчены. Если так, я прошу вас: перестаньте
бывать у нас. Тогда я прощу вам вашу клевету. Если вы согласны, дайте вашу руку, — она протянула ему руку: он взял ее, сам
не понимая,
что делает.
Положим,
что другие порядочные люди переживали
не точно такие события,
как рассказываемое мною; ведь
в этом нет решительно никакой
ни крайности,
ни прелести, чтобы все жены и мужья расходились, ведь вовсе
не каждая порядочная женщина чувствует страстную любовь к приятелю мужа,
не каждый порядочный человек борется со страстью к замужней женщине, да еще целые три года, и тоже
не всякий
бывает принужден застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так неизвестно куда пропасть из гостиницы.
— Люди переменяются, Вера Павловна. Да ведь я и страшно работаю, могу похвалиться. Я почти
ни у кого
не бываю: некогда, лень. Так устаешь с 9 часов до 5
в гошпитале и
в Академии,
что потом чувствуешь невозможность никакого другого перехода, кроме
как из мундира прямо
в халат. Дружба хороша, но
не сердитесь, сигара на диване,
в халате — еще лучше.
Кроме
как в собраниях этого кружка, он никогда
ни у кого
не бывал иначе,
как по делу, и
ни пятью минутами больше,
чем нужно по делу, и у себя никого
не принимал и
не допускал оставаться иначе,
как на том же правиле; он без околичностей объявлял гостю: «мы переговорили о вашем деле; теперь позвольте мне заняться другими делами, потому
что я должен дорожить временем».
И действительно, он исполнил его удачно:
не выдал своего намерения
ни одним недомолвленным или перемолвленным словом,
ни одним взглядом; по-прежнему он был свободен и шутлив с Верою Павловною, по-прежнему было видно,
что ему приятно
в ее обществе; только стали встречаться разные помехи ему
бывать у Лопуховых так часто,
как прежде, оставаться у них целый вечер,
как прежде, да как-то выходило,
что чаще прежнего Лопухов хватал его за руку, а то и за лацкан сюртука со словами: «нет, дружище, ты от этого спора
не уйдешь так вот сейчас» — так
что все большую и большую долю времени, проводимого у Лопуховых, Кирсанову приводилось просиживать у дивана приятеля.
И вот я, двадцатилетний малый, очутился с тринадцатилетней девочкой на руках!
В первые дни после смерти отца, при одном звуке моего голоса, ее била лихорадка, ласки мои повергали ее
в тоску, и только понемногу, исподволь, привыкла она ко мне. Правда, потом, когда она убедилась,
что я точно признаю ее за сестру и полюбил ее,
как сестру, она страстно ко мне привязалась: у ней
ни одно чувство
не бывает вполовину.
Подбежавши, вдруг схватил он обеими руками месяц, кривляясь и дуя, перекидывал его из одной руки
в другую,
как мужик, доставший голыми руками огонь для своей люльки; наконец поспешно спрятал
в карман и,
как будто
ни в чем не бывал, побежал далее.
Он понимал,
что Стабровский готовился к настоящей и неумолимой войне с другими винокурами и
что в конце концов он должен был выиграть благодаря знанию, предусмотрительности и смелости,
не останавливающейся
ни перед
чем. Ничего подобного раньше
не бывало, и купеческие дела велись ощупью, по старинке. Галактион понимал также и то,
что винное дело — только ничтожная часть других финансовых операций и
что новый банк является здесь страшною силой,
как хорошая паровая машина.
Нечего и говорить,
что этот жалкий, заглушаемый шумом крик
не похож на звучный, вольный перепелиный бой
в чистых полях,
в чистом воздухе и тишине;
как бы то
ни было, только на Руси
бывали, а может быть и теперь где-нибудь есть, страстные охотники до перепелов, преимущественно купцы:
чем громче и чище голос,
чем более ударов сряду делает перепел, тем он считается дороже.
Знаю только,
что как скоро начнет заходить солнце, дупели слетаются на известное место, всегда довольно сухое, ровное и по большей части находящееся на поляне, поросшей чемерикою, между большими кустами, где
в продолжение дня
ни одного дупеля
не бывает.
Ведь
бывали же на Руси примеры,
что мальчики, одержимые страстью к науке, бросали все и шли учиться,
не заботясь
ни о мнении родных,
ни о
какой поддержке
в жизни…
— Конешно, родителей укорять
не приходится, — тянет солдат,
не обращаясь собственно
ни к кому. — Бог за это накажет… А только на моих памятях это было, Татьяна Ивановна,
как вы весь наш дом горбом воротили. За то вас и
в дом к нам взяли из бедной семьи,
как лошадь двужильная
бывает. Да-с…
Что же, бог труды любит, даже это и по нашей солдатской части, а потрудится человек — его и поберечь надо. Скотину, и ту жалеют… Так я говорю, Макар?
Видят,
что люди
не злые,
ни в каких качествах
не замечены и
в полиции
не бывают.
Доктор сидел
в вицмундире,
как возвратился четыре дня тому назад из больницы, и завивал
в руках длинную полоску бумажки.
В нумере все было
в порядке, и сам Розанов тоже казался
в совершенном порядке: во всей его фигуре
не было заметно
ни следа четырехдневного пьянства, и лицо его смотрело одушевленно и опрятно. Даже оно было теперь свежее и счастливее,
чем обыкновенно. Это
бывает у некоторых людей, страдающих запоем,
в первые дни их болезни.
— Да
как же
не верить-то-с? Шестой десяток с нею живу,
как не верить? Жена
не верит, а сам я, люди, прислуга, крестьяне, когда я
бываю в деревне: все из моей аптечки пользуются. Вот вы
не знаете ли, где хорошей оспы на лето достать?
Не понимаю,
что это значит!
В прошлом году пятьдесят стеклышек взял,
как ехал. Вы сами посудите, пятьдесят стеклышек — ведь это
не безделица, а царапал, царапал все лето,
ни у одного ребенка
не принялась.
Степь
не была уже так хороша и свежа,
как бывает весною и
в самом начале лета,
какою описывал ее мне отец и
какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана
в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще
не совсем распустившийся, еще
не побелевший, расстилался,
как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и
ни один птичий голос
не оживлял этой тишины; отец толковал мне,
что теперь вся степная птица уже
не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся
в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как же быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя
не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда
бывает в трезвом виде и
не дерется без толку;
что он
не поживился
ни одной копейкой,
ни господской,
ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он
в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих
в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
—
Что ж мудреного! — подхватил доктор. — Главное дело тут, впрочем,
не в том! — продолжал он, вставая с своего места и начиная самым развязным образом ходить по комнате. — Я вот ей самой сейчас говорил,
что ей надобно,
как это
ни печально обыкновенно для супругов
бывает, надобно отказаться во всю жизнь иметь детей!
— Насмотрелся-таки я на ихнюю свободу, и
в ресторанах
побывал, и
в театрах везде был, даже
в палату депутатов однажды пробрался — никакой свободы нет!
В ресторан коли ты до пяти часов пришел,
ни за
что тебе обедать
не подадут! после восьми — тоже! Обедай между пятью и восемью!
В театр взял билет — так уж
не прогневайся!
ни шевельнуться,
ни ноги протянуть — сиди,
как приговоренный! Во время представления — жара,
в антрактах — сквозной ветер. Свобода!
По старой привычке, мне все еще кажется,
что во всяких желаниях найдется хоть крупица чего-то подлежащего удовлетворению (особливо если тщательно рассортировывать желания настоящие, разумные от излишних и неразумных,
как это делаю я) и
что если я люблю на досуге послушать,
какие бывают на свете вольные мысли, то ведь это
ни в каком случае никому и ничему повредить
не может.
Сыздетска головку его обуревают разные экономические операции, и хотя
не бывает ни в чем ему отказа, но такова уже младенческая его жадность,
что, даже насытившись до болезни, все о том только и мнит,
как бы с отческого стола стащить и под комод или под подушку на будущие времена схоронить.
Разбитной. Есть
в ней, знаете, эта простота, эта мягкость манер, эта женственность, это je ne sais quoi enfin, [
не знаю, наконец,
что (франц.)] которое может принадлежать только аристократической женщине… (Воодушевляясь.) Ну, посмотрите на других наших дам… ведь это просто совестно, ведь от них чуть-чуть
не коровьим маслом воняет… От этого я
ни в каком больше доме
не бываю, кроме дома князя… Нет,
как ни говорите, чистота крови — это ничем
не заменимо…
А второе было дело,
что мы все наше пропитанье, можно сказать, через нее получали, потому
что ни в одном скиту столько милостыни
не бывало,
как в нашем: и деньгами и припасом — всем изобильны
бывали.
А он
что?
Как вышел из «заведения» коллежским секретарем (лет двенадцать за границей потом прожил, все хозяйству учился), так и теперь коллежский секретарь. Даже земские собрания
ни разу
не посетил,
в мировые
не баллотировался. Связи все растерял, с бывшими товарищами переписки прекратил, с деревенскими соседями
не познакомился. Только и
побывал, однажды
в три года, у"интеллигентного работника", полюбопытствовал,
как у него хозяйство идет.
Он сам
как будто опустел. Садился на мокрую скамейку, и думал, и думал.
Как ни резонно решили они с теткой Афимьей,
что в их звании завсегда так
бывает, но срам до того был осязателен,
что давил ему горло. Временами он доходил почти до бешенства, но
не на самый срам, а на то,
что мысль о нем неотступно преследует его.
Тем
не менее для меня
не лишено, важности то обстоятельство,
что в течение почти тридцатипятилетней литературной деятельности я
ни разу
не сидел
в кутузке. Говорят, будто
в древности такие случаи
бывали, но
в позднейшие времена было многое, даже, можно сказать, все было, а кутузки
не было.
Как хотите, а нельзя
не быть за это признательным. Но
не придется ли познакомиться с кутузкой теперь, когда литературу ожидает покровительство судов? — вот
в чем вопрос.
Что я сказал,
что у князя Ивана Иваныча есть дача, — это потому,
что я
не нашел лучшего предлога рассказать про свое родство с князем Иваном Иванычем и про то,
что я нынче у него обедал; но для
чего я рассказал про решетку, стоившую триста восемьдесят тысяч, и про то,
что я так часто
бывал у него, тогда
как я
ни разу
не был и
не могу быть у князя Ивана Иваныча, жившего только
в Москве или Неаполе,
что очень хорошо знали Нехлюдовы, — для
чего я это сказал, я решительно
не могу дать себе отчета.
Разумеется, кончилось
не так ладно; но то худо,
что с него-то и началось. Давно уже началось шарканье, сморканье, кашель и всё то,
что бывает, когда на литературном чтении литератор, кто бы он
ни был, держит публику более двадцати минут. Но гениальный писатель ничего этого
не замечал. Он продолжал сюсюкать и мямлить, знать
не зная публики, так
что все стали приходить
в недоумение.
Как вдруг
в задних рядах послышался одинокий, но громкий голос...
Это gnadige Frau
не понравилось, и она даже заподозрила тут Егора Егорыча кое
в чем, так
как знала множество примеров,
что русские помещики, сколько на вид
ни казались они добрыми и благородными, но с своими крепостными горничными часто
бывают в неприличных и гадких отношениях.
Я
не скажу, чтоб Балалайкин был немыт, или нечесан, или являл признаки внешних повреждений, но
бывают такие физиономии, которые —
как ни умывай,
ни холь, а все кажется,
что настоящее их место
не тут, где вы их видите, а
в доме терпимости.
— Отлично —
что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и науку и свистопляску — все понимал! А историю русскую
как знал — даже поверить трудно! Начнет,
бывало, рассказывать,
как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И
что в нем особенно дорого было:
ни на чью сторону
не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому
что для меня
что историей заниматься,
что бирюльки таскать — все единственно!
— А помнишь ли, Никитушка, — продолжал он, обняв князя одною рукой за плеча, — помнишь ли,
как ты
ни в какой игре обмана
не терпел? Бороться ли с кем начнешь али на кулачках биться, скорей дашь себя на землю свалить,
чем подножку подставишь или
что против уговора сделаешь. Все,
бывало, снесешь, а уж лукавства
ни себе,
ни другим
не позволишь!
— Ну, спал — так и слава Богу. У родителей только и можно слатйнько поспать. Это уж я по себе знаю:
как ни хорошо,
бывало, устроишься
в Петербурге, а никогда так сладко
не уснешь,
как в Головлеве. Точно вот
в колыбельке тебя покачивает. Так
как же мы с тобой: попьем чайку,
что ли, сначала, или ты сейчас что-нибудь сказать хочешь?
— А скажу: нельзя — и посиди!
Не посторонний сказал, дядя сказал — можно и послушаться дядю. Ах, мой друг, мой друг! Еще хорошо,
что у вас дядя есть — все же и пожалеть об вас, и остановить вас есть кому! А вот
как у других — нет никого!
Ни их пожалеть,
ни остановить — одни растут! Ну, и
бывает с ними… всякие случайности
в жизни
бывают, мой друг!
Как теперь вижу Исая Фомича, когда он
в субботу слоняется,
бывало, без дела по всему острогу, всеми силами стараясь ничего
не делать,
как это предписано
в субботу по закону.
Какие невозможные анекдоты рассказывал он мне каждый раз, когда приходил из своей молельни;
какие ни на
что не похожие известия и слухи из Петербурга приносил мне, уверяя,
что получил их от своих жидков, а те из первых рук.
Бывает и обратно: образование уживается иногда с таким варварством, с таким цинизмом,
что вам мерзит, и,
как бы вы
ни были добры или предубеждены, вы
не находите
в сердце своем
ни извинений,
ни оправданий.